Том 22. На всю жизнь - Страница 48

Кроме того, Невзянский — режиссер, а Тимочка — сценариус и его помощник. Оба успели накричаться до хрипоты и на плотников, и на столяров, и на актеров и теперь выдавливают из себя слова зловещим шепотом.

Первая пьеса в три акта налаживается быстро. Самую смешную и видную роль кухарки поручают Маше Ягуби, которая играла не раз в предыдущих спектаклях и считается "почти настоящей актрисой". Баронесса Татя играет небольшую роль светской барышни, две молоденькие жены офицеров — двух шаловливых барышень-проказниц, приехавших домой на летние каникулы, Тимочка — старика-майора, Линский — молодого офицера и режиссер Невзянский — комика-доктора.

Первая пьеса пройдет прекрасно, это несомненно: все люди бывалые, игравшие, и все это заранее знают. И Тимочка забавен, и Невзянский, а Маша Ягуби — та просто один восторг, точно она родилась, чтобы быть актрисой. Но зато вторая…

Ах!

Я знаю роль назубок, как говорится, но стесняюсь шуметь, прыгать, кричать, хохотать и визжать на сцене. Мямлю слова и двигаюсь как связанная, вспыхивая до ушей от каждого слова режиссера.

Но я еще с полбеды, тогда как Борис, рыцарь Трумвиль, оказывается никуда негодным актером.

— Шут знает, что такое! Провалите вы "Из-за мышонка"! Ах! — возмущается, негодует и волнуется Невзянский. — Да что ты, Борис, радость моя, не видел разве, как волнуются другие люди? — пристает он к злополучному Борису, который говорит по ходу роли слова: "Сударыня, я пришел просить вашей руки".

— Не годится! Никуда не годится! — искренно сокрушается Тимочка и вдруг отчего-то спохватывается и выпучивает на меня с отчаянием остановившиеся глаза.

— Батюшки мои! А где же лакеус? Откуда мы возьмем лакеуса? В пьесе выходит лакей и говорит: "Владимир Александрович Карский". Кто согласится играть такую крохотную, незначительную роль?

Никто не соглашается, конечно. Не стоит гримировать лицо и переодеваться из-за одной фразы доклада. Это скучно. И офицеры, и их родственники, и знакомые не согласны на такую жертву. А без лакея играть невозможно, никак нельзя. Кому же, однако, сказать эти три слова?

Ба! Счастливая мысль приходит мне в голову. Ура! Лакей есть!

— Мы нарядим Галку и научим его доложить, — говорю я.

Но «режиссер» и его «помощник» выражают некоторое опасение.

— Как бы он не испортил нам дела.

— Ну, уж не бойтесь, я это беру на себя, — отвечаю я.

— Ну, если так — пожалуй.

Звать Галку на репетицию нельзя: у него и так много работы дома. Он занят целый день в «замке» уборкой комнат, ходьбою с поручениями, подаванием обеда, ужина, — словом, работы у него немало. И я поэтому решаюсь заняться с ним его ролью дома.

— Галка, — зову я его вечером после чая, — иди сюда.

Он останавливается у порога в пролете двери и замирает как вкопанный.

— Чего изволите, ваше высокородие?

— Галка, кто это?

И я указываю ему пальцем по направлению рыцаря Трумвиля, читающего с тетрадки роль в соседней комнате.

— Так что, его высокородие поручик Чермилов, — отвечает он, еще больше вытягиваясь в струнку и опуская руки по швам.

— Нет, — говорю я с отрицательным жестом, — это не поручик Чермилов. Нет, Галка.

На лице у него появляется выражение самого красноречивого удивления.

— Это Владимир Александрович Карский, — доканчиваю я, глядя в его растерянное лицо.

— Так точно! — соглашается он с тем же оторопелым видом.

— Повтори.

— Так точно!

— Не "так точно" повтори, а скажи: Владимир Александрович Карский.

— Так точно, Владимир Лександрович…

— Без "так точно".

— Без так точно, — уныло вторит он мне.

Я начинаю приходить в отчаяние. Пробую сначала.

После получаса усиленного вдалбливания фразы в плохо уясняющую себе роль голову Галки (при чем Владимир Александрович Карский постоянно варьирует то на Владимира Лександровича Кникина, то на нечто совершенно в ином роде), я отпускаю наконец душу несчастного Галки с миром.

Весь потный от старания услужить "ея высокородию-барыне" (которую и он, и Корнелий, и кухонная «Доротея» очень любят, в то время как рыцаря Трумвиля страшно боятся почему-то), Галка идет накрывать к ужину стол.

* * *

Вечер спектакля. Большая белая, под мрамор, зала собрания сверкает сотнями огней. Зажжены огромная хрустальная люстра и все многочисленные электрические рожки по стенам. В комнатах носятся волны какого-то ароматного курения. Сцена отделена тяжелым занавесом от большей половины громадной залы, в которой пустуют пока сотни кресел и стульев в ожидании публики. Спектакль назначен ровно в девять, и к этому времени начинают съезжаться приглашенные.

Забравшись чуть ли не с семи часов в крошечную уборную, я тщательно, как настоящая актриса, гримирую себе лицо, то есть накладываю на него поверх кольдкрема и пудры легкий слой румян, черню брови и веки и алой губной помадой мажу губы. Белокурый парик с пышной прической, новое лиловое «настоящее» дамское платье с длинным шлейфом, а главное — измененное благодаря гриму лицо делают неузнаваемой скромную Брандегильду.

Я улыбаюсь себе в зеркало, делаю сладкое лицо и низко, почтительно приседаю перед собственным отражением. Потом внимательно прислушиваюсь к тому, что происходит по ту сторону тяжелого занавеса, в зрительном зале. Слышу сдержанный говор, всплески смеха, шум отодвигаемых стульев. Наконец хор трубачей покрывает все предыдущие звуки, служа прелюдией к началу спектакля. Сейчас, вслед за этим должен раздвинуться тяжелый занавес — и первая пьеса с ее исполнителями предстанет на суд снисходительной публики.