Том 22. На всю жизнь - Страница 46

— Фрр!

— Рыцарь Трумвиль, — обращаюсь я к моему собеседнику, — что вы видели сегодня на охоте в лесу?

— Я видел, Брандегильда…

Тут начинается полный захватывающего интереса рассказ о плачущих, заколдованных осенью деревьях, о сентябрьском жутком плене, о пении ветра и вечерних криках птиц.

Мой муж — талантливый импровизатор, и говорить он умеет красиво, как поэт. Меня захватывает его фантастическая сказка, я хватаю карандаш, бумагу и перекладываю ее на стихи.

А камин пылает. И слышатся шаги дневального на крыльце, и звучит так сладко сонное всхлипывание Мишки. Может быть, потому комнатному пленнику в роскошной шубе снятся родной лес и родное логовище. Я тихо глажу его теплую шубу и смотрю на мужа.

От обычой мрачности в его лице нет и следа.

Складка между бровей исчезла. Черные глаза сияют. Сверкают в улыбке белые, как сахар, зубы.

Неужели тоненькая Брандегильда сделала счастливым рыцаря Трумвиля навсегда, маленькая девочка Брандегильда с ее фантазиями и сказками, с ее бестолковой, мечущейся в грезах душой?

— Вы счастливы, рыцарь Трумвиль, скажите?

— Когда с тобою, вдвоем с тобою, без людей, вдали от них, — слышится ответ.

Нет, я с ним не согласна. Я люблю людей, как сестер и братьев. Люблю их речи, беседы и смех. Люблю обмениваться с ними мнениями, спорить о литературе и искусстве. Это — жизнь. Жизнь такая же, как бег на лыжах или по льду, или бешеная скачка на Красавчике по степным дорогам Украины. А камин и тихий вечер в замке и тоненькая Брандегильда с медвежьей головой на коленях — это только сказка.

— Скажите, рыцарь Трумвиль, могут ли быть сказки на земле?

Он не успевает ответить. Верный оруженосец появляется на пороге.

— Что тебе, Галка? — быстро осведомляется муж.

— Так что, ваше высокоблагородие, — говорит он, — насчет птицы, что вы убили. Дуралея эта…

— Какая Дуралея? — хмурится рыцарь Трумвиль.

— Ну, Дуралея, Даша, куфарка, — роняет Галка тем же унылым тоном.

— Ах ты! — возмущаюсь я. — Не Даша, а Доротея. Понял? До-ро-те-я!

— Так точно, понял. Дуралея, — подтверждает он.

— Тьфу! Так что же птица?

— Птица-то на самом деле вовсе не птица, ваше высокоблагородие.

— Как не птица? — срывается в один голос у меня с мужем.

— Не могу знать, а только не птица. По всему видать…

— Так что же?

— Ворона, — получается такой же скорбный ответ. — Не могу знать, а только, значит, ворона.

— Так, стало быть, я по-твоему, в темноте принял ворону за дикую утку и убил ее? — начинает горячиться рыцарь Трумвиль, и гневные искорки загораются в его глазах.

— Не могу знать.

Я не в силах больше удержаться, валюсь на мех тибетской козы и громко хохочу, разбудив моим смехом сонного Мишку.

— Фррр! — вторит он мне, выражая не то свое неудовольствие, не то сочувствие.

Рыцарь Трумвиль негодует. Он — прекрасный, всеми признанный охотник — никак, даже в темноте, не мог принять ворону за дикую утку. Чтобы восстановить свою репутацию, он кратко приказывает Галке:

— Принеси сюда дичь, я погляжу.

— Слушаю-с, ваше высокоблагородие.

Галка делает поворот назад, щелкает каблуками и исчезает за дверью. И вдруг снова просовывает в щель свое унылое, до невероятия спокойное лицо.

— Так что оно, ваше высокоблагородие, никак это невозможно.

Что невозможно? — теряя терпение, вскидывает на него грозными глазами муж.

— Так что с духом они. Никак, то есть, в чистые комнаты их благородия доставить невозможно.

— Кого?

— Ворону, значит.

— Ха-ха-ха!

Мы уже не слушаем его и несемся взапуски по винтовой лестнице в "подполье замка", то есть в кухню. Там у стола Даша, то есть Доротея, потрошит огромного дикого селезня, принятого Галкой за ворону. От него пахнет дичью, болотом и лесом.

— Вот так ворона! — смеется своим глуховатым смехом рыцарь Трумвиль.

— Ха-ха-ха! — заливается, вторя ему, Брандегильда.

* * *

Звонок. Гости. Мы взглядываем друг на друга. Рыцарь Трумвиль, только час тому назад вернувшийся с охоты, очень устал. Ему так приятно посидеть на мехе тибетской козы в обществе Брандегильды у пылающего камина и вести бесконечную игру в "замок Трумвиль". А со словом «гости» сопряжено известное напряжение, чинное сидение на диване, ярко освещенная гостиная и скучные беседы обо всем «всамделишном», таком далеком от грез, так хитро сплетенными двадцатипятилетним фантазером-мужем и его мечтательной восемнадцатилетней девочкой-женой.

— Не надо гостей, не надо! — шепчу я. — Галка, Галка! Если папа и мама или дети с Эльзой и Варей, прими, конечно; да поручика Зубова, да господ Рогодских, — это свои, а для других нет дома. Понял? — шепчу я, вытягивая шею снизу лестницы, в то время как наверху Галка внимательно ловит каждое мое слово, перегнув через перила свое тонкое длинное туловище.

— Так точно, понял, ваше высокоблагородие. Слушаюсь, — долетает до меня сверху, и он мчится в переднюю, гремя сапогами и грозя разрушить своей несуразной особой и замок, и лестницу, и весь мир.

А звонок все звенит, заливается в передней. Мы, притаившись внизу, слушаем, как щелкает ключ входной двери.

— Господа дома? — доносится до нас знакомый голос.

Ага! Это Невзянский.

— Оба дома, прекрасно, — вторит другой.

Это Линского голос. Потом короткая пауза, и веселый Тимочкин голос звенит на весь "замок":